Сегодня речь идет о новом характере взаимоотношений человека с природной средой и о новом типе экономического роста, основанном на парадигме устойчивого развития. На смену идее непрерывного роста благосостояния любой ценой (и ускоряющегося потребления природных ресурсов) приходит более сбалансированный взгляд, при котором удовлетворение потребностей человечества должно осуществляться без ущерба для экосистемы и будущих поколений.
Применительно к энергетике это выражается в первую очередь в том, что в результате структурных изменений экономики и технологического прогресса, после многих десятилетий непрерывного роста энергопотребления, в 2010-х экономический рост оторвался от роста потребления энергии. Объемы первичного энергопотребления во многих регионах стабилизировались (в ЕС, США, Китае), а в ряде стран (в Великобритании, Германии, Японии) вообще начали снижаться при сохранении роста ВВП.
Отдельный важнейший аспект новой парадигмы — борьба с изменением климата. К настоящему времени на международном уровне (в отличие от нашего, российского) дискуссия о климате завершена: мировым сообществом принят в качестве научного обоснованного консенсуса тезис об угрозе изменения климата, вызванного антропогенной эмиссией парниковых газов (ПГ). Страховые компании в последние десятилетия уже фиксируют устойчивый рост количества природных катастроф, а последствия изменения климата к 2100 году оцениваются как просто катастрофические — и для здоровья и жизни населения планеты, и для мировой экономики: ущерб мировому ВВП оценивается в 30–45 %.
Для человечества это неприемлемый ущерб и экзистенциальная угроза. Поэтому для противодействия климатической угрозе на глобальном уровне в последние годы предпринимаются экстраординарные меры по сокращению эмиссий парниковых газов — в первую очередь, по сокращению выбросов диоксида углерода (декарбонизации). Можно сравнить происходящее с мобилизационным строительством в голливудских фильмах-катастрофах «ковчегов» для спасения человечества: вопрос цены становится второстепенным, и государства идут на невообразимые прежде расходы и меры, чтобы сократить выбросы, пока не поздно.
Значительная часть стран, присоединившихся к Парижскому соглашению, регулирует антропогенные выбросы парниковых газов с помощью различных систем квотирования и торговли выбросами, углеродных налогов и/или других механизмов, реализующих принцип платности выбросов и устанавливающих цену на выбросы парниковых газов (цены на углерод), либо планирует сделать это в ближайшем будущем. Многие из них вводят запрет на продажу автомобилей с двигателями внутреннего сгорания, устанавливают целевые показатели развития возобновляемых источников энергии (в процентах от общего объема выработки или потребления электроэнергии). Таким образом на государственном уровне постепенно формируются жесткие рамки и стимулы для декарбонизации энергетики, транспорта и других секторов экономики, и этот процесс затрагивает сегодня всех основных внешнеторговых партнеров России.
Будем откровенны: российская экономика и система управления в целом не готовились и не готовы к декарбонизации и энергопереходу. Среди целей и приоритетов деятельности российского правительства до 2024 года борьба с изменением климата не упоминается, как нет этой задачи и в других стратегических документах, включая новую Энергетическую стратегию страны на период до 2035 года, которая по-прежнему предполагает активное наращивание экспорта энергоресурсов и не ставит серьезных задач по замещению ископаемых топлив зелеными источниками энергии на внутреннем рынке. В России нет единой системы сбора информации по эмиссии парниковых газов и изменению климата, нет систем, позволяющих измерять и отслеживать углеродный след отдельных компаний и тем более продуктов. Отсутствие цены на СО2 не дает никаких стимулов к сокращению выбросов парниковых газов и не позволяет монетизировать усилия компаний по декарбонизации.
При этом наша экономика особенно уязвима для всех негативных последствий, которые несет энергопереход странам, зависящим от ресурсной ренты, а для самого российского ТЭК глобальный энергопереход создает угрозу радикального сжатия объемов производства и омертвления инвестиций. Смена глобальной парадигмы ставит под сомнение возможности дальнейшего существенного наращивания энергетического экспорта, который лежит в основе современной экономической модели России. Расчеты, выполненные Институтом энергетических исследований РАН совместно с Московской школой управления СКОЛКОВО еще в 2019 году, то есть до принятия «Зеленых курсов», показывают, что даже при самых умеренных предпосылках энергоперехода он приведет к сокращению российского экспорта энергоресурсов на 16 % к 2040 году и снижению среднегодовых темпов роста ВВП на 1,1 п.п. в год. Сейчас ведется работа по актуализации этих прогнозов, и можно с уверенностью утверждать, что новые макроэкономические оценки будут существенно более негативными.
Однако наряду с рисками в случае бездействия энергопереход создает и огромные возможности. Для российской экономики сейчас открывается возможность провести фундаментальные реформы, которые могут дать стране долгосрочный импульс к переходу на инновационную траекторию развития. Сейчас, возможно, идеальный момент для реализации давно назревших мер по повышению конкурентоспособности российской экономики на международных рынках.
- Создание национальной системы низкоуглеродного регулирования:
1) национальные стандарты измерения и отчетности по парниковым газам, а также процесс проверки для проектов по сокращению выбросов;
2) национальный механизм ценообразования на парниковые газы либо в форме налога на выбросы CO2, либо в форме cap and trade. Это могло бы стать нашим ответом на углеродную корректировку импорта в ЕС, способствовать усилиям по декарбонизации во всех отраслях в России и создать источник финансирования для государственной поддержки НИОКР и пилотных проектов в области CCS, водорода и других;
3) национальная система мониторинга выбросов, признанная международными системами мониторинга парниковых газов.
- Фокус на энергоэффективности (самый дешевый и доступный способ декарбонизации, дающий много других позитивных эффектов) — выделение бюджетных субсидий на длинные кредиты для энергоэффективных проектов, адресной помощи нуждающимся потребителям, стимулирование бизнеса и госсектора искать такие проекты, внедрение энергоменеджмента. Прорыв в этой сфере способен не только резко повысить нашу глобальную конкурентоспособность и снизить углеродный след, но и создать большое число новых, локализованных производств и рабочих мест.
- Ставка на стимулирование высокотехнологичных сфер — локализация сервисов и производства оборудования, стимулирование развития возобновляемых источников энергии (напомню, у России самый большой ветровой и солнечный технический потенциал в мире благодаря территории) и других зеленых технологий с низким уровнем выбросов парниковых газов, в которых Россия потенциально имеет хорошие возможности в условиях энергоперехода. Все это новые высококвалифицированные рабочие места, развитие производств с высокой добавленной стоимостью, опережающее, а не догоняющее развитие. И это вовсе не означает непременного отказа от углеводородов — при определенной трансформации (развитии технологий улавливания и хранения углерода, сокращении утечек метана, утилизации попутного нефтяного газа, повышении энергоэффективности, производстве низкоуглеродных газов, включая водород) нефтегаз вполне может сочетаться с зеленой повесткой.
Пока позиция России в зеленой энергетике сводится к мантре «У нас большой потенциал» — большинство перспективных направлений находятся в зачаточной стадии с точки зрения наличия собственных технологий и кадров, причудливого регулирования и более чем скромного масштаба реализуемых проектов. Так, по данным «Системного оператора», доля ветровой и солнечной электроэнергии в балансе единой энергосистемы России в 2019 году составила всего 0,15 %. Расчеты показывают, что при реализации самых амбициозных текущих планов доля возобновляемых источников энергии в выработке электроэнергии в России к 2035 году достигнет лишь 2–2,5 %.
Спрос на зеленую энергию со стороны потребителей постепенно начинает проявляться, но регуляторные условия для развития этого рынка пока отсутствуют, а традиционные игроки предпринимают все усилия для того, чтобы затормозить их формирование. Поскольку задачи декарбонизации в российском целеполагании нет, единственный драйвер развития зеленых технологий — это соображение локализации («нам нельзя допустить технологического отставания»), что в свою очередь не способствует удешевлению технологий. При этом, в силу отсутствия внутреннего рынка, активно постулируется экспортная ориентация проектов — в частности, по оборудованию для возобновляемых источников энергии и водороду. И это тоже выглядит странно: большинство стран все-таки в первую очередь развивали технологические компетенции, ориентируясь на внутренний рынок, и лишь потом, освоив его, шли в международную конкуренцию. Но на внутреннем рынке доминируют соображения защиты производителей ископаемого топлива и традиционной тепловой генерации.
Без видения целевой модели экономического роста страны вряд ли удастся разрешить этот клубок противоречий. Серьезные изменения самой парадигмы развития внешних рынков в сочетании с накопившимися проблемами самой российской экономики в целом и ТЭК в частности ставят нас в достаточно жесткие условия, и времени на размышления остается все меньше. Главное — не попасть в плен ложной дихотомии «или зеленое развитие, или экономический рост»: пока у нас еще есть шанс объединить и первое, и второе.
