Чем линейная концепция времени мешает оценке влияния пандемии? Вполне естественное желание разделить мир на «до» и «после» может отвлекать от того, чтобы в полной мере осознать глубину момента. Размышляя об экономике, мы привычно оперируем декартовой системой координат: по оси ординат откладываем какой-либо интересующий нас параметр, например, глобальный ВВП, а по оси абсцисс – время.
На таких графиках очень удобно изображать идею научно-технических революций и смены технологических платформ, которая устойчиво закрепилась как в экспертном, так и бытовом дискурсе как основополагающий процесс, обуславливающий общественные трансформации. В декартовой экономике мы находимся на очередной волне – четвертая промышленная революция. Переход к киберфизическим системам, тотальному проникновению цифровых и аддитивных технологий, а также стремительному развитию искусственного интеллекта.
С этого пика мы уже можем заглянуть и дальше: во всей полноте обсуждается переход к новой технологической платформе – биоэкономической, представляющей собой ответственное вовлечение биологических ресурсов в экономический оборот, создание новых материалов и продуктов, бизнес-моделей и экосистем, которые позволят человечеству сосуществовать с природой в продуктивной гармонии впервые после первой промышленной революции, а то и с неолита, когда вследствие развития сельского хозяйства состоялся переход от экономики заимствующей к экономике производящей.
В декартовой экономике доминирующая технологическая платформа оказывает принципиальное влияние на экономическую и общественную структуру. Зачастую мы определяем общественное устройство через характеристику его технологической платформы. Так, еще со школы мы привыкли выделять в экономической истории общество охотников и собирателей, аграрное и индустриальное общественное устройство, подразумевающее разные общественные институты и типы элит.
Разумеется, такие оценки удобно давать в ретроспективе, а не в реальном времени. Аграрное общество не называло себя аграрным. Сложности возникают при попытке системно описать масштабные качественные перемены в реальном времени и уже тем более – заглянуть в будущее. Например, когда в экономике больше ценности стало создаваться в сфере услуг, чем в производстве, возник термин «новая экономика», который сам по себе отражает некое ожидание конечности изменений: никто же не планировал потом говорить «новая новая экономика». Вместе с тем, как мы знаем, эта «новая экономика» довольно быстро перестала отражать происходящее, и его стали описывать как постиндустриальный переход к экономике знаний, а то и более того – от капитализма к «талантизму».
На прошлогодней встрече G20 в Осаке Япония представила концепцию «Общества 5.0» – «общества воображения», которое придет на смену постиндустриальному, информационному обществу, отдавая рутину роботам и искусственному интеллекту и оставляя людям возможность мечтать и создавать устойчивую и счастливую планету. Безусловно, человечеству важно искать новый язык, чтобы описывать новые феномены. Нам нужны не только новые термины для осознания меняющейся действительности, но и новые образы для конструирования будущего.
Однако описанные выше примеры схожи в одном: они опираются на фундаментальную категорию прогресса – качественного перехода от менее развитого состояния (технологий, экономики, общества) к более развитому, зачастую измеряющегося такими базовыми показателями как, например, производительность труда или рост благосостояния, что в сущности нанизывает все наше, казалось бы, сложное общественное устройство на ось времени, направленную под острым углом в бесконечность, а кризис – это так, дефект, мифический контур императорского пальца на железной дороге из Петербурга в Москву.
Нарративная экономика
Вместе с тем категория прогресса хоть и удобна во многих отношениях, все же не исчерпывает способы осмысления действительности. Физики, начиная с Альберта Эйнштейна, и философы, возможно, начиная с Джона Мак-Таггарта, неоднократно предпринимали попытки описания действительности, где прошлое, настоящее и будущее сосуществуют или не существуют вовсе. Не углубляясь в обсуждение этих, безусловно, захватывающих идей, мы воспользуемся ими исключительно для того, чтобы вырваться из осей декартовой экономики и осознать себя в конкретный момент.
Прежде всего, примем за данность, что мы одновременно можем находиться в совершенно разных действительностях, в которых создаются разные ценности, имеющие разное значение, даже если в материальной проекции они выглядят совершенно одинаково. Никого не удивляет, что, продавая втридорога пережаренный кофе в неперерабатываемом стаканчике с неровной надписью от руки, можно одновременно быть учреждением общественного питания и создавать у покупателя ощущение принадлежности к определенному образу жизни, в то время как соседняя кофейня может продавать хороший кофе и быть просто заведением общественного питания, не претендуя ни на домашнюю атмосферу, ни на телепортацию клиента на воображаемые параллельно-перпендикулярные улицы где-то за океаном.
Есть и обратный пример, когда материальные объекты меняются, а суть деятельности – нет. Известная японская компания Nintendo, кому-то знакомая по игре Super Mario, а кому-то по игре Pokemon Go, на протяжении своей более чем 130-летней истории всегда занималась одним и тем же. Не электроникой, разумеется, аиграми, в которые играли люди. В XIX веке это были карты, го и маджонг, в XX – видеоприставки, а в XXI – игры для смартфонов.
Технология для компании всегда была вторична, а первичен клиентский азарт, вокруг которого и построен бизнес компании. Если мы допустим, что одни и те же бизнесы могут одновременно находиться в совершенно разных экономических системах, мы получим интересный материал для анализа, в том числе, с точки зрения влияния пандемии коронавируса.
В прошлом году профессор экономки Йельского университета, нобелевский лауреат Роберт Шиллер впустил книгу с говорящим названием «Нарративная экономика: как истории становятся вирусными и определяют крупные экономические события». Если в двух словах, ученый с фактами на руках доказывает, что истории оказывают на экономику и потребительское поведение гораздо большее влияние, чем мы привыкли думать. Эту книгу можно смело ставить на одну полку с работой другого нобеляра – Даниеля Канемана, автора концепции поведенческой экономики.
Пожалуй, на этой полке стоит оставить место для портрета Джонатана Свифта с его метким высказыванием, которое можно считать манифестом нарративной экономики: «Никогда на позволяйте фактам стоять на пути у хорошего рассказа». В нарративной экономике, как следует из названия, определяющее значение имеет нарратив, то есть интерпретация, а не сами объекты.
Разумеется, интерпретация – это прерогатива клиента, это на его стороне находятся те смыслы, которые реализуются в тех или иных моделях потребления. В итоге нарративная экономика – одна из самых крупных и быстрорастущих. К ней, прежде всего, следует отнести экономику впечатлений – эту концепцию предложили Джозеф Пайн и Джеймс Гилмор в статье в Harvard Business Review «Добро пожаловать в экономику впечатлений» в 1998 году. Потребитель платит за эмоции и за трансформационный опыт, который он переживает в связи с потреблением того или иного товара и услуги. К экономике впечатлений принято относить три основных сектора: общественное питание, туризм и индустрию развлечений.
В общей сложности объем глобальной экономики впечатлений составляет порядка $6,5 трлн и растет с темпом 3% в год. Вторая перспектива нарративной экономики – креативная экономика. Хотя понятие креативной экономики появилось где-то на рубеже тысячелетий, автором концепции, пожалуй, стоит считать профессора университета Торонто Ричарда Флориду, предложившего в 2002 году идею «креативного класса» – как людей наиболее значительно влияющих на будущее и создающих новые смыслы.
По мнению автора, креативный класс – ключевая движущая сила экономического развития. Это люди, чья экономическая функция заключается в создании новых идей, новых технологий и творческого контента, их основная задача – думать и создавать новые подходы к решению проблем. Британское правительство, которое первым взяло термин в официальный оборот, относит к креативной экономике 12 секторов: архитектуру, ремесла, кинематограф, дизайн и моду, рекламу, музыку, театр, кино, телевидение, радио, медиа, разработку программного обеспечения и компьютерных игр.
В Великобритании размер креативной индустрии оценивается более чем в $150 млрд и растет с темпом свыше 7% в год. Глобальная креативная экономика – это около $3 трлн. Наконец, одним из наиболее ярких феноменов нарративной экономики стала экономика совместного пользования или коллаборативная экономика, включающая каршеринг, карпулинг, потребительские маркетплейсы для продажи или обмена бывших в употреблении вещей (и не вещей), коворкинги, фрилансеров, краудфандинг, платформы взаимных займов и прочее. Ее мировой оборот достиг $300 млрд с темпом роста до 20% в год.
Авторство концепции, так же как точное определение и границы, оспариваются с момента ее появления где-то в конце 2000-х годов. Развитие этой экономики, так же как и экономики впечатлений, поддерживается миллениалами и растущим потребительским классом поколения Z, для которых характерна склонность тратить деньги на опыт, а не на вещи, испытывать, переживать, а не иметь.
Безусловно, все три предложенные составные части нарративной экономики – экономика впечатлений, креативная экономика и экономика совместного пользования – это пересекающиеся множества, что позволяет нам удерживать тезис об одновременности присутствия одного и того же бизнеса более чем в рамках одного феномена, однако не позволяет нам складывать емкости этих экономик, хотя их арфиметическая сумма и дает запоминающийся итог – $10 трлн. Но дело не в цифре, а в сложной и динамичной конфигурации, стоящей за ней.
Пандемия идей
Итак, коронавирус. Отвлечемся на время от гуманитарной перспективы и ужасающего количества утраченных человеческих жизней, останемся в комфортной действительности нарративной экономики. И с этой точки зрения пандемия – буквально бездонная бочка нарративов. Если угодно, вслед за пандемией коронавируса мы сможем наблюдать пандемию идей, выросших из ковидного шока экономики и общества. Прислушайтесь – и вы услышите, как стучат клавиши миллионов клавиатур.
Это люди пишут эссе и сценарии, концепции и проекты. Кстати, работа креативного класса в карантин тоже изменилась: физические границы организаций распались, магия «углового офиса» и иерархической рассадки перестала существовать, множество людей одномоментно стали самозанятыми. Нам еще только предстоит осознать масштаб и значение происходящих изменений в рабочих обстоятельствах и профессиональном поведении креативного класса.
Гипотеза в том, что креативный класс стал еще более свободным, а потому – еще более производительным. В создаваемых экономических нарративах физическое пространство трансформируется и сжимается, а виртуальное пространство непомерно расширяется, почти не меняясь структурно. Мы наблюдаем опережающее развитие и все большее усложнение технологий коллективной удаленной работы, оценки и контроля эффективности деятельности, мониторинга эмоционального состояния и общественных отношений сотрудников, автоматизации множества рутинных процессов.
Социальное дистанцирование как пространственный метастандарт изменит общественные пространства города, социальную инфраструктуру, принципы организации индивидуального и коллективного рабочего и жилого пространства, нормы физической трудовой мобильности (от расширенногопространства с возможностью нанимать людей издалека или людей с ограниченными возможностями до сузившегося пространства неготовности людей перемещаться в пространстве для выполнения своих рабочих задач).
С одной стороны – пресловутый «опенспейс», набитые до отказа лифты в небоскребах и офисы-муравейники, а с другой – японские «отели любви», еще в 1960-е научившихся сочетать высокую заполняемость и трафик с минимум контактов гостей с администрацией и с другими гостями. На протяжении многих лет мы исследовали организационную культуру как важнейший фактор идентичности организации, ключевой фактор успеха, учились диагностировать ее здоровье, придумывали рецепты и формулы ее развития, достигая производительности, конкурентоспособности, социальной общности.
В новых нарративах возникают новые понятия и императивы корпоративной культуры в компаниях, теряющих физические оболочки. Мы увидим новые механизмы формирования знаний, мифов и ценностей в условиях вывернутых наизнанку информационных потоков корпорации. Малые группы, сидящие в переговорных, сгрудившись вокруг лаптопа и флипчарта, долгое время считались главной социоморфой прорывных идей. Как изменится психология индивидуальной и командной работы в условиях социальной дистанции и дистанционной работы?
Структурные изменения, прежде всего, затрагивают экономику впечатлений и связаны с тем, что существенная ее часть была связана с физическим опытом: путешествия, еда в ресторанах, совместный опыт множества людей на выставках, в кино и театрах. Во время карантина многое из этого буквально замещалось цифровыми удаленными форматами – от балетов онлайн и виртуальных экскурсий в музеи до zoom-вечеринок, дней рождения и свадеб.
Постепенно от стадии буквальных заменителей «реального» опыта решения в области дополненной и виртуальной реальности перейдут к формированию основного опыта, после чего реальный будет казаться, как минимум, пресным, а как максимум – опасным и нежелательным. Сжимающийся физический мир существенно преобразится. Карантин выбросил в сферу онлайн-контента и средств его производства и потребления огромное количество людей, которые в «мирное» время и не подумали бы этого делать, а теперь далеко не все захотят вернуться обратно.
Прямо сейчас такие сектора как, например, классический туризм и общественное питание, переживают не лучшие времена, но это открывает дорогу новым игрокам и новым форматам. FAANG – Facebook, Apple, Amazon, Netflix, Google – чувствуют себя как никогда хорошо. Zoom из нишевого игрока стал нарицательным именем. Акции «Яндекса» регулярно обновляют исторический максимум.
Потребители, не имея возможности получать привычный сервис и опыт, а также просто уставшие сидеть и бояться, стали гораздо более открыты к экспериментам, что опять дает шансы для появления нового. Если возникают такие сервисы, как, например, подписка на доставку двух случайных пицц в месяц (RandomPizza), то можно себе представить масштаб клиентского ожидания. Одним словом, коронавирус дал мощнейший толчок и без того динамичной нарративной экономике.
Иногда динамика важнее роста. Возвращаясь к вопросу, заданному в начале статьи: чем декартова экономика мешает нам в оценке последствий кризиса? Мешает ожидание возврата. Многие современные оценки даются по формуле- оксюморону «назад в будущее»: нас ждет возврат на докризисный уровень. Серьезно? Возможно, мы все хотим, как та девочка из анекдота, в Советский Союз, где все дети счастливы, но стоит ли себя так обманывать? Кризис происходит в момент осмысления нового, происходящих структурных изменений в экономике и обществе, в момент создания нового рефлексивного материала. Материала, из которого будет создаваться будущее. Возможно, кризис происходит из-за того, что этот накопленный материал вырывается наружу и разрушает прежние структуры? Как бы то ни было: никакого возврата к докризисному уровню.
P.S.
Роман российской писательницы Яны Вагнер «Вонгозеро» дает удивительно реалистичную и довольно апокалиптичную версию развития событий пандемии, правда, в сценарии, когда властям не удалось сдержать распространение инфекции. Книга настолько реалистична, что почти пресная, поскольку пестрит сегодняшними новостными штампами и медийными стереотипами. Вот так в одночасье наступающая реальность делает скучным один из самых успешных современных российских романов: с момента выхода книги в 2011 году она была переведена на 13 языков и получила две отечественные и три международные литературные премии. При том что это был дебютный роман автора.
Что еще почитать:
Как пятьсот лет назад. Первый Брекзит был для Англии очень успешен
У России есть год. Как коронавирус скажется на мировой экономике
Репрессии, протекционизм, онлайн. Как мы будем жить после коронавируса
Читайте статью в первоисточнике: republic.ru
